Детский дом, в котором работали родители моего деда, перевели из-под Челябинска. Сам посёлок, где находился детский дом, был не в самом райцентре, а в 10 километрах севернее. Места были знатные, красивые и располагался он как бы на полуострове, потому что вокруг, полукольцом была вода. За озером, вокруг, были разбросаны берёзовые колки и осиновые перелески. А в южной части, тож за озером, тянулся сосновый лес вдоль пересыхающей летом речушки, примерно километров на двадцать, а то и больше.
В эту тишь, и старались свозить детишек потерявших во время войны своих родных и близких. Специально, для них и отдали этот красивый уголок, чтобы тут дети жили, росли, учились, ловили рыбу и отдыхали. Детские дома обустраивали подальше от карты военных действий специально, чтобы ничто не напоминало им о годах лишений и страданий которые они перенесли.
…В конце лета 1947-го года, партию мальчишек и девчонок, привезли в райцентр, а уж оттуда, на «полуторках», их должны были отвезти на постоянное место жительства в детский дом. Девочки сидели возле воспитателей, уставшие от длительного переезда и дружно дремали. Больше всего машин ждали мальчишки, потому как по рассказам воспитателей, одна машина «полуторка», была фронтовая. И на ней ещё остались следы от осколков и пуль. И вот её, ещё и под военным номером «ЯИ-00-39», мальчики решили брать на абордаж, и ехать только на ней. А пока…
…Пока мальчишки же, разбрелись ватажками кто по пустому базару, кто ходил по площади, а кто просто слонялся без дела.
Но посматривали в ту сторону, откуда должны подъехать машины с нашивками, оборудованные для перевозки детишек.
А два закадычных дружка, побежали с разрешением старших искупаться. Погода стояла тёплая, а озеро было недалеко, приблизительно метров 100-150, вот и убёгли, чтобы до приезда машин успеть искупаться. Озеро было мелкое с песчаным дном. Так и назвалось «Песчаным». Воспитатели это знали, потому и пустили…
Лишь один мальчик остался с группой девочек, никуда не пошёл. Только спросил старшего воспитателя: «Где можно воды напиться?». Тот подумав, вытащил из кармана мелочь, и показал на ларёк, стоявший на углу через площадь возле чайной, торгующий газированной водой. В то время стакан газировки с сиропом стоил три копейки, а без сиропа с газом, — 1 копейка.
Мальчонка попил воды, перешёл улицу, и прихрамывая пошёл вдоль домов к автовокзалу, — скоротать время. Не успел он пройти и с десяток метров, как из-под забора выскочила лохматая собака, и с рычанием вцепилась ему в ногу, мальчик упал и закричал.
Все замерли… и, разом кинулись, кто был поближе, на помощь, кто с оторванной от забора палкой, а кто с подхваченным камнем.
Но собака, вдруг поджав хвост, заскулила, и бросилась обратно в подворотню. А Димка, — так звали мальчика, — сидел и взахлёб, громко плакал. Когда фельдшер, Полина Петровна, подбежав, задрала ему штанину осмотреть укусы собаки, вскрикнула, всплеснула руками, а из глаз покатились по щекам крупные слёзы: у мальчика был протез, — пёс кусал деревяшку. И кусал с такой силой, что видны были следы укусов.
А плакал Дима, не оттого, что его покусала собака, а от пережитого страха и пришедших на память воспоминаний.
Оказывается, во время войны, через их деревню проезжала немецкая колонна. Один мотоциклист, с сидящим в люльке рыжим немцем и овчаркой, съехал с дороги, где два мальца шли по лужайке, натравили собаку, и стали гоняться за ними. Дети в страхе стали убегать, да разве от собаки убежит истощённый ребёнок!
Одного мальчонку, собака свалила на землю, и стала с остервенением трепать. Немец догнал, сбил колесом второго, проехался по нему, затем круто развернулся, и переехал через второе бесчувственное тело. Громко хохоча, довольный, пролопотал, что-то своему напарнику, овчарка запрыгнула в люльку, немец дал газу, и умчался вслед проезжающей колонне. Только пыль завилась вслед. Вроде ничего и не было.
А на лужайке, остались лежать два исковерканных тельца.
Лекарств не было никаких, — война. В деревне одни старики, женщины и дети. Выручил старый, работавший в колхозе ветеринаром. Не имея никаких навыков и инструментов, без наркоза, убрал раздробленные кости, ножом и простой ножовкой ампутировал ногу. И лечил полгода изувеченного мальца одними травами, пока отрезанное место не стало заживать.
Когда наши войска освободили деревеньку, что под Смоленском, врачи полностью вылечили Димку, и отправили в детдом. Отец погиб на фронте, а мать умерла, не выдержав потрясений. Это были её дети. Один сын был задавлен и растерзан, а второй остался без ноги.
И сейчас, у него, всё это пронеслось в памяти, и он громко плакал. А вокруг, плотным кольцом стояли девочки и мальчики, и тоже плакали, даже у взрослых стояли слёзы на глазах.
Откуда ни возьмись, появился милиционер, об одной руке, — фронтовик, и приказал хозяину привязать собаку, а затем застрелить.
Да разве этими приказами успокоишь пережившего смерть мальчика 12 лет! Лишь фельдшер, суровая с виду, прошедшая две войны операционной сестрой, а теперь по назначению ехавшая вместе с ребятишками в детский дом, ласковыми словами, стала успокаивать. И потихоньку, потихоньку, успокоила.
Вдруг, девочки затеребили старшего воспитателя: «Смотрите, смотрите. Вадик бежит! Что-то случилось с его другом Ванькой!..».
А Вадик добежал, и бессвязным запаленным голосом, выдохнул: «Там это… там… полицай… он убил маму Ваньки… и дедушку с бабушкой… Ванька смотрит за ним, в кустах спрятался…».
Старший воспитатель, — тож фронтовик, переглянулись с милиционером, а тот лишь беспомощно похлопал рукой по кобуре: «Мол, нет пистолета…». И стали слушать спутанный рассказ.
А когда выслушали Вадика, то сразу же прояснилась картина произошедшего, и стало ясно, какой опасности подвергается мальчонка, оставшийся караулить полицая, если тот его узнает…
…Мальчики Ваня и Вадик, прибежали на озеро. Искупавшись, легли на песок пообсохнуть. Тут из проулка, к озеру урча мотором, подъехала машина «Газ 67». Из неё вылез шофёр, вытащил ведро, открыл капот, сунул в «пасть» голову, что то там поковырялся и, насвистывая стал мыть машину, буквально в 10-15 метрах от них, совершенно не обращая на лежавших мальчуганов.
Вдруг, Ванька всхлипнул, побледнел, стал лицом белым-белым, и, схватив свои вещички, ткнул Вадика в бок, быстренько пошёл к ракитнику, обильно росшему по берегу. Там, он упал на землю, и забился в конвульсиях. Когда судороги перестали, беззвучно заплакал и, показывая сквозь кусты пальцем на шофёра, стал быстро говорить громким шепотом: «Полицай… это полицай… он маму расстрелял… дедушку застрелил… бабушку…людей в нашем селе расстреливал… я видел… я его запомнил… из пистолета…».
…Жили они во время войны в Белоруссии, в партизанском крае, под Мяделем. Однажды, к ним нагрянули каратели. Полицаи собрали всё село, женщин, стариков, и детей, человек двадцать-тридцать. Немецкий офицер пролаял, что они партизаны, и всех расстреляли. Когда раздались первые выстрелы, дед толкнул Ваню под мать, та уже начала было оседать, а сам как подкошенный, рухнул сверху, бабушка ничком упала рядом. И они накрыли своими телами ребёнка. Из всего села остался в живых только Ваня. И он видел этого полицая, как тот ходил и достреливал ещё живых людей.
Лишь поздно ночью, выкарабкался из-под груды тел, и по лесу, по лесу, убежал от этого страшного места. Так он шёл четыре дня и четыре ночи до тех пор, пока его уже совсем обессиленного не подобрали партизаны.
И тут они обнаружили, что мальчик семи лет совершенно седой… «Господи… за что?.. Смертию смерть поправ! Фашисты! Не будет им пощады! Гады! И давали клятву партизаны, бить фашистов!».
И били так, что у немцев земля горела под ногами! В плен никого не брали. «Смерть за смерть!». «Кровь за кровь!». Поэтому немцы партизан боялись до ужаса! Одно лишь слово «Партизан» вызывало животный страх у оккупантов… Немцы, они трусливый народ. Если сто на одного, а ещё и вооружённые, да ещё поизмываться над мирным населением… Тут они храбрецы. А как грянет дружно русское «Ура!» в атаке, сразу лапки кверху, и криком лопочут: «Гитлер капут! Гитлер капут!»
А сейчас, старший воспитатель и милиционер, распорядились: собрать всех в одну группу. Назначил одного мальчика за старшего, послали за милицией, а сами пошли брать полицая. Воспитатель, он, оказывается служил в полковой разведке, решил взять полицая, как брал на фронте «языка», сам. Милиционер с ребятами спрятались в ракитнике.
Вразвалочку подошёл к водителю, тот даже ничего и не заподозрил, протянул руку для приветствия, и лишь только полицай подал руку для ответного пожатия, вдруг шлёпнулся мордой на грязную землю и с закрученной за спиной рукой, и затих, получив вдобавок крепкий удар ребром ладони за ухо.
Подбежал милиционер, вытащили у полицая ремень, и связали его так, что он и пошевелиться не мог. Руки привязали к ногам.
Ванюшка ещё раз подтвердил, что это полицейский из их посёлка, стрелял в маму, дедушку, бабушку, в соседскую девочку Настю, и выстрелами добивал, кто остался жив после расстрела немцами людей.
Вскоре приехала милиция, надели наручники на полицая, и увезли. В последствии был суд, и его приговорили к расстрелу.
А Ванька, совершенно седой мальчишка, лишь брови были черными, стоял, всхлипывая, плакал, и сквозь бежавшие слёзы, смотрел на уходящую машину с полицаем, и тихо-тихо, лишь губами звал свою маму: «Мама… мама…мамочка…».
Когда приехали «полуторки», Ваню и Диму посадили в кабину той, военной машины, от которой казалось, ещё пахло порохом…
Привозили к ним в детдом и ленинградских мальчишек и девчонок. Так на них без содрогания нельзя было смотреть. Если у одного появлялся лишний кусочек хлеба, они тут же делили его на всех поровну. Хоть по крошечке, а делили. Одно слово «Ленинградец» вызывало огромное уважение к воспитанникам, переживших ужасы блокады. Их всегда окружали лаской и душевной теплотой. Да и вообще, в ту пору к послевоенным детям относились совершенно по-другому, учителя и воспитатели заменяли как могли родственников, родных, близких. И жили одной, дружной семьёй.
Фёдор АКСАКОВ